Как читать Цветаеву...

Как читать Цветаеву... Пробуем понять на примере пяти стихотворений, как менялась поэтическая манера Марины Цветаевой и каких навыков требуют ее стихи от читателя. Автор Ирина Шевеленко Поэтическая манера Марины Цветаевой на протяжении ее творческой жизни менялась несколько раз. Проследим некоторые из этих изменений и обра­тим внимание на характерные черты поэтики Цветаевой и на то, каких навы­ков требуют ее стихи от читателя. 1. «Какой-нибудь предок мой был — скрипач…» (1915) Какой-нибудь предок мой был — скрипач, Наездник и вор при этом. Не потому ли мой нрав бродяч И волосы пахнут ветром! Не он ли, смуглый, крадет с арбы Рукой моей — абрикосы, Виновник страстной моей судьбы, Курчавый и горбоносый. Дивясь на пахаря за сохой, Вертел между губ — шиповник. Плохой товарищ он был, — лихой И ласковый был любовник! Любитель трубки, луны и бус, И всех молодых соседок… Еще мне думается, что — трус Был мой желтоглазый предок. Что, душу черту продав за грош, Он в полночь не шел кладби́щем! Еще мне думается, что нож Носил он за голенищем. Что не однажды из-за угла Он прыгал — как кошка — гибкий… И почему-то я поняла, Что он — не играл на скрипке! И было все ему нипочем, — Как снег прошлогодний — летом! Таким мой предок был скрипачом. Я стала — таким поэтом. В этой фантазии о предке-скрипаче ничто не намекает на наличие литера­турного источника. Лишь случайно можно обнаружить, что толчок к разра­ботке темы дает Цветаевой фрагмент из «Юности» Толстого. Рас­сказывая о своих приятелях, герой описывает их юмор так: «Характер их смешного, то есть Володи и Дубкова, состоял в подражании и усилении известного анекдота: „Что, вы были за границей?“ — будто бы говорит один. „Нет, я не был, — отвечает другой, — но брат играет на скрипке“. Они в этом роде комизма бессмыслия дошли до такого совершенства, что уже самый анекдот рассказывали так, что „брат мой тоже никогда не играл на скрипке“». Словесная игра толстовских героев для Цветаевой оказывается лишь рамкой, внутрь которой она помещает собственную притчу. Эта притча, в свою очередь, сообщает «бессмыслию» позаимствованной шутки непредви­денное значение. Такой ход типичен для Цветаевой: заимствуя что-то из чу­жого текста, она меняет смысл источника. Цветаевский предок-скрипач наде­ляется целой цепочкой репутационных характеристик, как минимум амбива­лентных; кульминацией же этого перечисления становится утверждение, что тот «не играл на скрипке». Почему? Потому что жизнь его переполнена стра­стями, перед которыми отступает искусство. Сходство с предком («виновник страстной моей судьбы») предопределяет коду, которую можно понять так: как мой предок-скрипач не играл на скрипке, так я, потомок-поэт, не пишу стихов. Но в действительности стихотворение несколько о другом: весь тот репутаци­онный багаж, которым наделяется воображаемый предок, в действительности достается ему от потомка. Очерком о предке заменяется автопортрет. Это по­зволяет рассказать о жизненных страстях потомка-поэта иронически-отстра­ненно. 2. «К озеру вышла. Крут берег» (1916) К озеру вышла. Крут берег. Сизые воды — в снег сбиты, Нá голос воют. Рвут пасти — Что звери. Кинула перстень. Бог с перстнем! Не по руке мне, знать, кован! В сéребро пены — кань, злато, Кань с песней. Ярой дугою — как брызнет! Встречной дугою — млад-лебедь Как всполохнется, как взмоет В день сизый! Это стихотворение отделяет от предыдущего чуть больше полугода, но именно на эти полгода приходится один из резких переломов в цветаевской поэтиче­ской манере. Что же происходит? Цветаева, как и многие другие поэты в меж­революционное десятилетие, экспериментирует с фольклорной стилистикой. И это приводит ее к важному открытию. В ранней лирике Цветаевой индивидуальное важнее собирательного, а част­ное — общего. Во многих стихах 1915 года очевидна потребность найти замену конкретно-биографическому «я» (например, через изобретение «предка-скрипача» из предыдущего стихотворения). В стихах 1916 года Цветаева нахо­дит такую замену в обращении к новому образному и стилевому регистру — к языку фольклора, на котором все индивидуальное предстает вобравшим в себя опыт безымянного множества. Личное переживание лишается своего неповторимого психологизма, однако — и именно это открывает для себя Цве­таева — это не обедняет, а обогащает лирическое стихотворение, приобщая единичный случай ко всеобщему порядку вещей. В первой строфе мрачная и напряженная атмосфера надвинувшейся ката­строфы воплощена в образах разгулявшейся стихии. Во второй — катастрофа случается и конкретизируется: бросать перстень в пучину волн — значит хоро­нить любовь. Третья строфа — описание нежданного чуда: взамен выброшен­ного перстня из волн взмывает юный лебедь. Летит он «встречной дугою» — то есть навстречу той, которая только что выбросила перстень. Стихотворение датировано 6 февраля; накануне из Москвы уехал Осип Ман­дельштам, приезжавший навестить Цветаеву после завязавшегося в Петербурге романа. Как полагают биографы, в эти же дни произошло решающее объясне­ние и разрыв Цветаевой с Софией Парнок.  Стихотворение — о конце этих отношений и о начавшемся романе с Мандельштамом, но тот образный язык, которым эта история рассказывается, превращает конкретный биографический сюжет в архетипический: старая любовь погибнет, но новая займет ее место. Для стихотворения не важны индивидуально-психологические детали жизнен­ной ситуации или эмоции действующих лиц. Запутанные личные переживания укладываются в простые линейные формулы, а индивидуальное превращается в типическое. И в этом квинтэссенция новой поэтики. 3. «Так плыли: голова и лира…» (1921) Так плыли: голова и лира, Вниз, в отступающую даль. И лира уверяла: мира! А губы повторяли: жаль! Крово-серебряный, серебро- Кровавый свет двойной лия, Вдоль обмирающего Гебра — Брат нежный мой, сестра моя! Порой, в тоске неутолимой, Ход замедлялся головы. Но лира уверяла: Мимо! А губы ей вослед: Увы! Вдаль-зыблющимся изголовьем Сдвигаемые как венцом — Не лира ль истекает кровью? Не волосы ли — серебром? Так, лестницею нисходящей Речною — в колыбель зыбей. Так, к острову тому, где слаще Чем где-либо — лжет соловей… Где осиянные останки? Волна соленая — ответь! Простоволосой лесбиянки Быть может вытянула сеть? — 1921 год — время новых перемен в цветаевском поэтическом языке, время рож­дения той поэтики, которая больше всего ассоциируется с ее зрелым творче­ством. Из стилистического багажа прежнего периода сохраняются славянизмы. Однако теперь это зачастую псевдославянизмы, плоды словотворческого эксперимента: составные слова «крово-серебряный» и «серебро-кровавый» еще продукты характерной для старославянского языка словообразовательной модели, но «вдаль-зыблющимся» уже выходит за ее пределы. Поэтический синтаксис еще традиционен, если не считать разрыва составного слова на сты­ке пятой и шестой строки. Предпоследняя строфа — пример безглагольного описания действия (здесь — движения), и это еще одна характерная черта зре­лого поэтического стиля Цветаевой. В плане же тематическом такой чертой является обращение к мифу как основе всей образной системы стихотворения. О ком это стихотворение? Его замысел связан со смертью Александра Блока, но знать об этом читателю не обязательно. Цветаева обращается к мифологи­ческому первоисточнику сюжета о «смерти поэта» — легенде об Орфее, кото­рый был растерзан вакханками и голова которого, брошенная в реку Гебр, по одной из версий мифа, была принесена волной к берегу острова Лесбос, родине Сафо. Стихотворение рассказывает одновременно и о жизни, и о смер­ти поэта-человека: в его уходе из мира еще раз символически повторяется драма его земного существования. В чем эта драма? Ее суть выражается диалогом лиры и головы Орфея. Первая «уверяет», что один лишь «мир», вечный покой, желанен ей; вторая сожалеет о покидаемой ею земле. «В тоске неутолимой» голова хочет продлить свое про­щание с миром; лира настаивает на никчемности всяких остановок. Подобно нежному брату и сестре, они связаны прочными узами, но не являются одним целым. «Двойной след», оставляемый ими, символизирует их нераздельность и неслиянность: «кровавый» след человеческой боли соседствует с совершен­ным и прекрасным «серебряным» следом поэтического голоса. Однако в четвертой строфе картина меняется. Неожиданно в тексте проявляет себя точка зрения наблюдателя, глядящего вслед удаляющимся голове и лире. И этот наблюдатель уже не видит их разделенности: они так далеко, что невоз­можно понять, какая часть «двойного следа» относится к лире, а какая — к го­лове. В сознании неведомого наблюдателя, воображаемого потомка, происхо­дит то, чего поэт не мог достичь при жизни: его земное и небесное естества наконец сливаются. Голова и лира исчезают — их нет в последних двух строфах. Они превратились в одно целое. Но конечная цель этого плавания двоится: это и «колыбель зы­бей», и остров, «где слаще / Чем где-либо — лжет соловей». Вопрос, следую­щий далее («Где осиянные останки?»), подчеркивает неопределенность эпилога рассказанной истории, а предлагаемый затем ответ принимает форму нового вопроса: «Простоволосой лесбиянки / Быть может вытянула сеть? —» Этот во­прос, продленный тире, выводит ответ за пределы возможного знания. «Колы­бель зыбей» — точка начала и конца всего. «Остров» — то вечное пространство Поэзии, в котором вне условностей исторического времени происходит встреча Орфея и Сафо. Источник : Шевеленко И. Д. Литературный путь Цветаевой: идеология, поэтика, идентичность автора в контексте эпохи. М., 2015. Продолжение: Как читать Цветаеву #Библиобус #Стихи #Чтение #Литература #День_в_истории #Цветаева #8октября Источники: Как читать Цветаеву